"Жадные румыны были" Это по воспоминаниям бабушек
согласен, в общем-то я преувеличил их щедрость, детям они давали только крошки остававшиеся после колки сахара, но вот те выросшие дети и до сих пор помнят даже эту мелочь.
На 14 странице темы мной были выложены серия фото
В соседней ветке я уже дал ссылку на госархив, где появилось много сталинградских фоток. Одна из них позволяет с 90% вероятностью предположить место съемки серии - комплект зданий НКВД.
за привязку спасибо Дмитрию Зимину!
Приветствую!
Воспоминания жителей Сталинграда, которые во время боев в городе были маленькими детьми. Но именно эти воспоминания наиболее ценные, которые показывают как выживали простые жители Сталинграда во время боев и немецкой оккупации.
Эти воспоминания приводятся в книге "Дети и война" г. Волгоград. РАНХИГС. 2014 г. Тираж 500 экз. В книге приведено 115 интервью.
Ниже приведенные рассказы детей Сталинграда даются в сильном сокращении.
МАМОНТОВ Владислав Иванович
1936 г.р., г. Сталинград
( Интервьюер: ЯЛ. Бондаренко; расшифровка: А.В. Когитина. Место и время проведения интервью: г. Волгоград, 06.04.2012)
,, Наш дом был на улице Невская-Ладожская, где-то вот здесь угловой дом был недалеко от Свято-Духого монастыря, или, как ча ще всего говорили, Лиадорого монастыря. Особняк был построен с расчетом на будущую семью. Сначала, пока была небольшая семья, верх сдавали модельному мастеру женской обуви. Частенько там я бывал, он еще при советской власти этот мастер работал, показывал мне все эти альбомы, как это делать. В них я ничего не понимал, но вот этот запах казеина, кожи... И вообще, вся эта семья жила неплохо потому, что делали модельную обувь и сюда со всего Царицына дамы шли, чтобы заказать обувь именно этому мастеру. Звали их просто Верховские, хотя фамилия была другая, Верховские - это потому, что наверху. Очень хорошо дружили эти семьи. Но задача на будущее была, как я уже сказал, как только будет расширяться семья, попросить верх освободить. Общая семья Мамонтовых жила здесь.
Я помню, в Цирк нас водили куда-то на Тракторный. На Набережную мы ходили, помню там ресторан «Метро» был, где пропереи стоят, немножечко ближе к ротонде. Тогда тоже и ротонда была. А сейчас послевоенная, другая ротонда. И ресторан внизу, как бы вырыт в земле, назвали его «Метро». Внутрь я не заходил, я его единственный раз увидел в кинофильме «Оборона Царицына». Там снималась Раневская, она играла тапера, вспоминаете, как она жевала, курила? Играла и пела песню, и какие-то танцы там. Это снималось в «Метро». И там заговор какой-то творился, меньшевики творили заговор: «Мы этому Калинину!».
Но сам я туда не заходил, я только помню большие шары были перед входом, ну, знаете, лампы-шары на подставках. Почему не оставили, ведь это ж такое место замечательное! Потом вот эта кирха осталась в памяти, картинная галерея, наша площадь, садик Карла Маркса - это где Дом Союзов, там сейчас только один или два тополя от него остались. А там где скульптура поэтессы Агашиной - это все новизна...
И понятно, что когда немцы стали подходить, была команда уличному комитету, чтобы рыли щели. Мы выкопали у соседей напротив блиндаж, один на два дома, но он большой был, вот с эту комнату, пополам, конечно, такой узкий был. Туда занесли всякое ненужное барахло, на чем можно было сидеть. Потом сверху - кованные ворота, которые мой прадед ковал, и положили. Они нас спасли потому, что однажды наши же начали обстреливать минами - артиллерией. И она пробила земляную насыпь, взорвалась там, и вот такая розочка из осколков лежала. Я пытался их вытащить, мать не дала, я говорю: «Да они же не взорвутся» - А мы же уже знаем, это же осколок» - «Не трогай!»
А когда мы там были, она ударила, все загремело, все начали креститься, и все говорят: «Выбегать! Выбегать надо!». А мужик говорит: «А что выбегать, можно выйти, уже все. Пробило бы - мы бы и не выбежали». Но это будет потом... То есть одни такой блиндаж на несколько домов был сделан.
Потом налеты стали немцы совершать на южные районы, там, где ГРЭС, Красноармейск и в основном, конечно, сюда, на Тракторный, Красный - на оборонные заводы.
Однажды даже какой-то самолет был сбит, и его притащили в центр города и на площади поставили. И солдат молодой очень гордый ходил там с громадной мосинской винтовкой. И, конечно, мать меня повела туда. Его не растащили. Стоило ему (солдату) куда-то уйти, как пацаны сразу лезли потрогать. Он на брюхе лежал. То есть мы можем же, если захотим! Можем же! «Хенкель» или 111-й там лежал, я не знаю. И это было здорово!
23 АВГУСТА
Что получилось: утром все было спокойно, потом объявили воздушную тревогу (тоже утром), но все уже привыкли к этим тревогам, по тому что постоянно объявляли, потому, что где-то побомбит, а центр города совершенно не трогали. Спокойно на кинофильмы ходили. Но где-то около 4-х часов, во второй половине дня пролетели немецкие истребители и сбросили кучу листовок. Бросали и раньше листовки, и запрещалось брать. Но упадет, интересно же, а там: «Сдавайтесь! Вас предали!». Это были жуткие листовки, я нигде не вижу таких листовок у нас, в нашем «Музее Обороны». Одна сторона - на белом текст: «Вы окружены, последний удар и так далее. Уже в сентябре мы будем у вас. Сдавайтесь!» и так далее. А другая сторона - кровавая, центр кровавый, а здесь стоят черные танки, самолеты, пушки немецкие. А в центре квашня из нашей техники, из наших солдат, кровавая квашня. Эмоционально очень действовали, продуманно действовали: вот что вас ждет.
Пролетели, и весь наш народ, конечно, выбежал ловить, и мать моя побежала ловить, и мы стояли около. А в это время начался гул, мощный гул. Со стороны Мамаева Кургана идет армада. Причем они идут спокойно, на разных этажах, ничего не боясь. «Куколки» там наши начали стрелять вверх-вниз. Ну, может быть, они там что-то и посбивали. Говорят, что много сбили, не знаю. Они так шли спокойно, и истребители против этих зениток. Например, 87-й - хороший у них штурмовик. Бомбежки какие-то были. А эти летели и бросали-бросали-бросали, и уже какая-то часть идет над нами... то над центром шли, а то вот здесь - над нами.
Меня тут ухватили за руки - и домой. Начались взрывы, дом начал колебаться, стекла повыбило, кошка с визгом вылетела куда-то, двери открылись. Меня засунули под старинный дубовый стол, дедовский еще, он просто в коридоре стоял. Верховская на меня улеглась и бабаня моя. Вокруг визг, свист и осколки. И мы под этим сто¬лом лежали, и это продолжалось бесконечность. Но все тише-тише-тише-тише и тишина... Слышно только крики, стоны, все это внешнее. Ну, и бабушка говорит: «Лежите, я сейчас выйду». Ну, что лежать? И эта Верховская тоже вылезла, и я тоже.
Я города не узнал. Во-первых, все горит, во-вторых, все все побросали и все кинулись в блиндажи... Да, и где мать? Где мать? И тут смотрим, соседний двор открывается - когда начали бомбить, она в блиндаж забежала. Кинулись целовать. А там крики, крики. Подбегаем к другому блиндажу, и запомнилось навсегда: «Прямое попадание, прямое попадание». Значит, бомба попала в блиндаж, и как там было 11 и 14 человек – все готовы. Вынимают и кладут, они все в пыли, бледные, как будто с них кровь схлынула. И моего товарища, с которым я в «войнушку» играл, тоже положили. Вот первые жертвы нашей Невской улицы…
Это был конец августа - начало сентября, где-то так. А в это время немцы начинают свою крутилку, и все врассыпную. И мы побежали. Кто-то говорит: «Вот там есть труба». А там бетонная труба, через нее в Волгу сбрасывалось тогда. И там уже люди сидят, они там поставили кровати, под ними течет сливная вода, не знаю, откуда она бралась - город уже не работал. На кроватях лежали доски, и все, поджав ноги, там сидели. Мать там сбоку прислонилась. Нам говорят: «Идите сюда, а то осколки залетают в эту часть». Действительно, пока мы сидели на этих кроватях, несколько осколков попало. Бомбежка прекратилась, мы вышли. Пароход этот горит, вокруг трупы валяются. Стонут, крики. Откуда-то народ стал подходить. Мать сказала: «Не надо, пошли назад». И мы опять этим же путем прошли, поднялись сюда, все в блиндаже, все хорошо.
Когда немцы стали близко сюда подходить, открывается калитка, входят солдаты и вносят на лестнице раненного - лестница покрыта шинелью как носилки. Старший из них говорит: «На какое-то время у вас остановимся». Одного он посылает посмотреть, далеко ли немцы, кверху нужно было подняться, бинокль дал ему.
А у парня полностью раздроблено бедро почти до тазовой кости, он бледный лежит. Тут тетя Маня со своим йодом. Тут ампутировать нечего, потому что это уже все. Симпатичный человек. Бабушки застонали, одна даже хотела покормить его, предложить чаек из смородинного листа. У бабули-соседки была курица, которая несла яйца, и она ее держала. Она сварила эту курицу. Принесла бульончик и мяско, ему в рот клали, а он: «Да не надо». Ну, хотя бы это. Проявился наш коллективизм и милосердие.
В это время обстрел. Это уже стрелять начали наши, и, видимо, что-то тут падало. Все кинулись в блиндажи. Собрались его нести, а он говорит «Не надо». Там беседка была с виноградом - «Поставьте меня здесь, мне все равно».
Его оставили и все кинулись в блиндажи. Вышли, посланный солдат возвращается и говорит, что танки уже далеко, видны танки на горизонте. Он говорит: «Ну, давайте подниматься». А тетушки говорят: «Куда вы его понесете? Только ему больно сделаете. Он же уже не жилец, вы по смотрите, сколько крови потерял, он бледный лежит. Оставьте его здесь, мы за ним присмотрим». Он вынул у него документы, тем не менее, осталась (уже позднее [нашли]) фотография его товарища в кепочке, значок ворошиловского стрелка и адрес. После войны писали, но не знаю, дошло или нет. К вечеру он умер.
Его подняли, завернули в простыню и под стену Илиадорового монастыря - там же не асфальт был -выкопали, неглубоко, насколько тетушки смогли. Заупокой прочитали, как это положено, покрестили и ушли.
Мы теперь уже жили в блиндаже. Дальше мы утром с братом встаем, идем на улицу, и мне показалось, забор старый, доски уже высохли и между ними такие вот пространства, щели. Что-то такое раз-раз. Мы тихо с братом подошли, смотрим, а это немцы. Тишина, никакого обстрела. По той стороне идут, прижимаясь к заборам, в плащ-накидках, тут затянутые и с автоматами. Идут по той стороне, тихо-тихо пробегают, и здесь. Мы стоим, смотрим, кто-то мимо прошел. И мы так тихо-тихо: «Немцы!». Все стали креститься: «Господи! Господи, сохрани!» и так далее. И тишина. Мы сидим, ждем, что будет дальше. Потом солнце поднялось, наконец, дождались: открылась дверь, входит немецкий офицер тоже в плащ-накидке и пара солдат с ним. Он подходит, брезгливо так посмотрел, говорит:
- Юден (евреи) есть?
-Нету.
- Красноармеец?
-Нету.
- Официрен?
-Нету.
- Коммунист?
-Нету.
И они даже не стали смотреть и ушли. Дверь открытая, ждем.
Какая-то техника пошла. Подошли, стали смотреть, наконец, пошли! Пошли они, родимые, немцы. Пошли смотреть, все осматривать, все брать, все хапать - это тыловые части.
К вечеру или на другой день даже приказ комменданта был вывешен: это нельзя, это можно, до семи часов... и так далее. Но! Воду-то надо брать, колонки не работают. Значит, нужно идти в овраг. Но немцы пропускали. Однажды я ходил, в консервную баночку цепляешь и черпаешь. Ну, маленькую баночку мне нальют, я пошел. С ведрышком пока поднимешься - это очень тяжело. Вот так вот экономили. Есть, конечно, нечего: это горелое зерно, которое собирали на элеваторе. Причем, запретили брать, охранник стоял, не пускал. Наш охранник тогда еще стоял, до прихода немцев. Считалось, что это мародерство, тыловые крысы. Тетка пришла, говорит: «Меня сегодня тыловой крысой обозвали». В ступочке горелые зерна побьют, потом туда немножечко нормальное добавят что-то, и этим хрустели…
Ну, конечно, никакой заботы со стороны немцев... Наши-то не заботились, не до нас было, а немцы - тем более. Потом пошло мародерство. Но немцы быстренько отошли, потом пошли румыны - это уже такие нахальные! Мама носила на шее кулек, мешочек, там было несколько кусочков битого сахара и пара кусочков хозяйственного мыла. Она стала голову мыть, мне голову помыла и себе. И все это сняла, на подоконник положила. Заходит пара румынов, увидели, сразу оттопырили себе щеку, туда засунули все это. Мама говорит: «Вот, у меня маленький сын, оставьте!». Наконец, один от куска отколол, и с такой гордостью, дескать, такое добро он совершил.
Немец заходит, для них мы - мебель. Ты сидишь, мама сидит, ты рисуешь, как наши бьют немцев. Он проходит, шкаф открывает - там уже нечего было брать, сундуки открывает - нечего брать. Журналы - мама выписывала «Работницу» - он так смотрел-смотрел (Сталин на передней обложке - какой-то праздничный выпуск был) [и говорит]: «Сталин! Сталин капут! Сталин капут! Пух-пух!». Все!
Подождите, вы потом будете говорить, кто капут...
Однажды наши стали сильно обстреливать из-за Волги, поэтому стали ходить прятаться только в каменные здания. Стелили просто на пол. Одни стеллажи остались, а все бочки оттуда выкинули. В бывшую кузницу ходили. И соседи, и вся наша родня туда ходила.
И соседи, и вся наша родня туда ходила. Однажды стук робкий, открывается дверь, а там стоят старик и старуха - евреи. «Заходите, заходите!» - «Мы шли, уже темно комендатура не работает. Листовки разбросали везде, что всем евреям явиться в комендатуру для регистрации». Им бабушка: «Ты что, дурная?!» - «Говорят, что нас направят туда-то и туда-то, да ладно уж». - «Да вы что! Вот мы за водой ходим, этот овраг впадает в Царицу, а по Царице тихо пройдете и как раз туда. Многие так ходят. Немцы сверху только находятся, а по низу только осветительные ракеты иногда бросают и все». - «Да это страшно». - «Страшно! А здесь не страшно? Давайте располагайтесь, спите, а завтра утром виднее будет».
Закрылись на щеколды. Опять стук, но уже грубый. Моментально их кладут в изголовье, на них барахло, мешки наши. Открывают дверь - немецкая речь, фонарики. То ли кто-то доложил, то ли они увидели какие-то тени. Начинает освещать: «Юден! Юден!». Все: «Да нету, да вы что!».
А мы лежим, подо мной то ли бабушка, то ли дед. Немец прошелся вокруг, осмотрел стеллажи, посмотрел под ними, и по мешкам - «бум-бум» сапогом своим. Ушел. Бабушка: «Слава тебе, Господи, супостаты ушли!». Утром: «Переживите еще денек, а вечером пойдете вроде как за водой. Все будет нормально». - «Нет, нет». Пошли. Конечно, их забрали…
И еще один эпизод. Зенитки здесь стояли «Рэриконы», легкие такие зенитки, автоматические. Я уже вышел в тот момент, когда попали в наш бомбардировщик ТУ-2. В одном месте фюзеляж вот так пошел, в другом месте крыло идет, падает. И выбросились наши летчики. Он идет по Мамаеву кургану в сторону Волги, но он горит. Он раскачивает стропы и срывает с с куртки, все, что на нем тлеет. Но все видно оттуда. Второй начинает ловить воздух, и его потащило в сторону Царицы наискосок. А третий к нам - на Невскую улицу. Наверное, самый раненый. И тут набежали немцы. Кричат- галдят, довольные морды. Последний летчик все-таки приземлился здесь, в парке имени Дзержинского, там, где сейчас Железнодорожная школа № 1 находится. Там небольшой садик был, и скульптура Дзержинского стояла. И там же потом сделали комендатуру. Мы услышали перестрелку говорят, что его то ли в плен взяли, то ли убили, потому что он отстреливался.
Однажды немцы начали разбирать наш дом. Там досочка к досочке было, дед отбирал на века. Они разбирали на блиндажи, на оформление окопов, может быть. Мы протестовали. Я говорю «мы», а на самом деле это взрослые ходили орали на них, уже относились к ним вот так вот. Привыкли, везде новый порядок. «И что ж у вас за новый порядок!» - слышно голоса теток наших. «Руссиш швайн» и все такое. Однажды, второй этаж уже разобрали, начали полы второго этаж разбирать, мать меня взяла за руку, подвела, она кричала что-то, возмущалась и на меня показывала. «Это мой сын, мы будем здесь зиму зимовать, а вы у нас тут...» - и так далее и так далее. А немец один говорит: «Найн, найн», туда, туда зимовать, вас "век" отсюда». Тот ломом ударил, мать не удержалась, на него бросилась: «Что ты сволочь!..». Он отшвырнул ее. «Я вот с сыном должна тут...». Он подошел к своему ранцу (я помню, он был покрыт коричневой шкурой), открывает его, вынимает в пергаменте сайку хлеба, берет нож, отрезает пополам, дает матери: «Век!» («Уходите!»). Она схватила и ушла…,,
Добавлено: 06.03.2017 22:20:10
ГУСЕВ Андрей Иванович
1935 г.р., г. Ленинград, год приезда в Сталинград: 1942
(Интервьюер: Я. Л. Бондаренко; расшифровка: А.В. Когитина. Место и время проведения интервью: г. Волгоград, 06.04.2014)
,, Нас в войну вывозили из Ленинграда. Часть эшелонов шла на Кавказ, и мы попали в Сталинград в марте 1942-го. Мама у меня умерла 9-го марта, ей было 28 лет, она не дожила 20 дней до 28-ми лет - заболела в вагоне менингитом. А тут был глубокий тыл, и нас сюда вывезли из блокадного Ленинграда.
О Ленинграде помню одно: что я перед блокадой болел скарлатиной, лежал в больнице. И мама, видно, беспокоилась: у меня же отец воевал, он же еще в Финскую воевал, был капитаном. А в то время, в начале войны, капитан - это еще было что-то такое... И, видимо, за счет отца мы жили рядом - стенка к стенке - с домом Красной Армии и прятались там в подвале дома Красной Армии. Видимо, какие-то были связи - почему разрешили выехать женам офицеров.
Я единственное из всей дороги помню, как мы попали в начало дороги через Ладогу, сидели в машине. Я помню, что какая-то машина сзади шла и ее не стало. В кузовах машин сидели женщины и дети, и какие-то грузы еще были, больше ничего. Все закутанные, зима, март месяц, Ленинград... И вот я помню - машина, и самолет какой-то упал. Я потом осознал... И все, больше я про эту дорогу не помню ничего.
И еще одно воспоминание о дороге в Сталинград, что в Поворино (это я потом узнал) нас кормили кашей гречневой с постным маслом, в деревянных плошках, деревянными ложками... Я всю жизнь готовлю неплохо. И всю жизнь пытался сварить такую вкусную кашу, и у меня не вышло. Больше ничего не помню. Видимо, я был без сознания…
Нас снимали ( с поезда –прим.) сандружинники, тут такие были. Тут работал «Красный крест», командовала ими, я сейчас фамилии не помню, но звали ее Ксения Степановна. У нее, по-моему, тоже есть приемная дочка и тоже из Ленинграда. Меня повезли туда, где сейчас бассейн «Спартак», вот там стояли рубленные двухэтажные здания. Вот ликероводочный завод, тут дорога, тут была больница. И меня (наверное, не одного меня) повезли туда. Я там был, может быть, 2 дня, а может быть и меньше.
Дело в том, что пришла женщина, которая снимала нас с поезда, сказала, что ее зовут тетя Аня, и не хочу ли я пойти к ней жить. А я не ходил, лежал, есть-пить-то не мог путем. А у мамы оказался менингит, и мама уже в это время умерла в Советской больнице. И она меня взяла к себе. И было так радостно: тут были и апельсины, и пряники...
Так я стал жить на улице Совнаркомской. Это в Заполотновской части. Когда проезжаешь мост, туда по Кубанской идет улица, сейчас она Новороссийская, это бывшая Медведицкая, следующая - Совнаркомская. И там посредине улицы с левой стороны стояла будка. Если вы знаете историю Сталинграда и Царицына, то воду продавали в будках.
Тетя Аня (пока ее назовем тетя Аня, а дальше - «мама»), она жила со своей мамой в этой будке, потому что мама была «будочница», торговала водой. Будка большая была, будто жилой дом, огромная была, [как] однокомнатная квартира. Все там было: туалет... в общем, все там было.
Я стал жить на этой Совнаркомской улице. А она работала на ликероводочном заводе кассиром. Я лежал, это я помню. Лежал вот тут, у окна. Ел-пил плохо, правда, кормили миногой, осетриной, отпаивали кагором, это же был ликеро-водочный завод. Осетрина и минога - не проблема в марте месяце. До сих помню, что в магазине она жареная стоила 18 рублей - дорого, дорого. То есть кормили всем. Южный город, и потом, не забудьте - ликероводочный завод... В какой-то мере жизнь иная пошла.
Через сколько-то дней мне сказали, что мама моя умерла. Помню, что я не плакал, и потом при воспоминаниях не плакал. Ну, а что плакать: сил не было, ходить - не ходил. Я только лежал, лежал. А ребенок есть ребенок, и ему мама нужна. И вот тетя Аня подошла, а я говорю: «Мам, да вот...». И у нас это было 16 марта. После этого всю жизнь до конца своих дней считаю ее мамой... У меня и подарки есть в честь 16 марта.
А самые первые бомбежки начались в районе Жилгородка, Семи ветров. Там был аэродром, и там были бахчи, и именно там начались бомбежки. И мы ходили после бомбежек с бабушкой на бахчи. Там было стрельбище с правой стороны, на Хорошева, и погибли люди, и пахло жареным мясом. Первый запах войны - пожарище и этот запах жареного мяса.
Мы были мальчишки, нам что? Нам было интересно. Бомбы падали, а мы бегали (ну, не под бомбами), искали осколки. Они такие красивые - рваный металл - прятали за пазуху. Животы все были потертые, но приносили домой, прятали. Почему я говорю «мы», потому что мы всегда ходили с другом Сашкой (Демченко Александр Леонидович). Приносили эти осколки, а еще эти свистюльки... Было интересно!
Я тут разговаривал с некоторыми, в их воспоминаниях: жуть, жуть! Я верю, что жуть была у тех, кто жил в центре, потому что в основном горел центр. Заполотновская часть - ну, грех сказать: так - в пределах разумного.
А где-то в августе пришли военные и сказали, что мы вас отсюда выселяем. Будка-то была на все четыре стороны - огневая точка, стены-то были толстые. Мама на заводе работала, и ей предоставили квартиру. Знаете, улица Новороссийская, если идти от Кубанской вверх. Там дом слепых есть, вот если так идти, там начинается трансформаторная будка, потом забор и дом, он такой узенький. Вот нас в этот дом должны были поселить. Уже все, вещи на машину положили. И вдруг мама говорит: «Я туда не поеду». И поехали мы в двухэтажный дом, в котором сейчас ликероводочный завод. Только мы туда приехали, сколько-то часов прошло - началась бомбежка, и бомба попала в тот дом, куда мы не поехали. И погибло там очень много народу. Вот, судьба, видно...
И все время бомбежки, вплоть до прихода немцев, мы были на территории ликеро - водочного завода. Кстати, там, по-моему, все сохранилось так, как было, я там был года 2 назад. Даже двери с пулевыми отверстиями - все сохранилось. Так что можно пойти поснимать, если надо, меня позовите, я расскажу-покажу.
Жили по несколько семей в комнате, потому, что свозили всех. А потом началась бомбежка, стекла повыбили. Разбомбили военные склады, а там оказались стеклянные фляжки для воды солдатам на фронт. Бомбы падали, стекла-то повыбились, жить не стало где. Кое-как завесили одеялками окна.
И там во дворе есть погреб, там какой-то был склад, даже местные не знали, а немцы потом раскопали, что там было. И там несколько семей всего жило, завод ведь был на военном положении, он не закрывался. Пришел какой-то дядечка в августе и сказал, что, когда немцы подойдут к заводу ближе 200 метров, то завод будет подожжен... Был солнечный день, а мама моя была шустрая и она была за старшую. И вот, ворота закрыты, я перескочил, и вдруг слышу - так вот - стук, ну, как друзья приходят и стучат в дверь. Мама пошла, открыла, а там немцы. Человек 5-6, не больше. Мы особо и не испугались. Понимаете, испугаться мальчишке сложно... Ну что, ну солдаты... Они ведь еще ничего плохого нам не сделали. Они только бомбили...
А бомбежки - это страшно. Подъезжала к углу «Катюша», угол Кубанской и Новороссийской (бывшая Медведицкая). И вот сюда «Катюша» подъезжала, и тут «та-та-та-та». Все, уезжала, и самолет лети-и-ит. И какое это было счастье. Этот погреб с такой крышей, там жили внизу. Упало 5 бомб буквально в каких-то метрах. Во дворе была вырыта щель, и велели туда прятаться. И за этой щелью была гора стеклобоя - это же ликеро-водочный завод, он сдавал этот стеклобой. И вот бомба упала, и люди побежали в щель. А мама никогда не ходила в щель, только в подвал. Бомба попала, и ничего не случилось. Мы были в этот момент там, и ничего. Ну, царская постройка.
А люди пошли в щель - человек 11-12. И туда бомба попала. И вот это стекло, не просто земля, а вот это стекло - все перемешано. И там, кто остался жив, вот дядя Коля как раз был... Он с этим стеклом руками отрыл одну женщину живую. И с этим стеклом ничего сделать нельзя, ни руками копать, ничего. И вот бомбы падали, и это страшно.
А немцы когда пришли, тихо спокойно, без выстрелов. Я первое слово немецкое услышал: «Русс».
Тишина. В это время с трансформаторной будки раздаются выстрелы - наши солдаты залезли туда и обстреляли немцев, и одного убили. Немцы быстренько ушли, ворота закрыли, а этого немца наши женщины зарыли, вот тут на Кубанской под забором. Я до сих пор не знаю, вырыли его или нет, но он был зарыт и долго там лежал.
Потом дальше пошли. А наши солдаты пришли во двор. Женщины-то в погреб спрятались, дверь железная. И давай стрелять по этой двери: «Вы там немцев прячете». А там, чтобы найти, нужно было под лестницу под пули идти. Женщины кричали: «Не стреляйте, у нас нет немцев». А оттуда кричат: «Открывайте! Иначе мы вас забросаем гранатами». И пулевые отверстия остались там, если погреб не снесли за последние два года. Женщины открыли, те посмотрели - нет, и ушли.
Потом там жили-жили-жили. Потом стало холодно, в погребе-то нечем топить... Когда сказали, что завод подожгут, завод-то был закрытый. Они гнали бутылки с зажигательной смесью, потом баночки с сухим спиртом - хорошая штука - фасовали спирт, туда, на фронт. Директор завода был некто Хейфитс, он поставил бочку спирта на машину и хотел за Волгу уехать. У него бочку отобрали, он приехал, поставил вторую бочку спирта, уехал, опять отобрали. За третьей не вернулся, переехал. Потом после войны судили его, 25 лет дали за растрату. Спирт - золото.
Женщинам, кто там работал, сказали, вот вам час времени, сколько наберете. Патока, спирт, все, час ваш. Наши женщины, конечно, запаслись.
И вот, когда немцы пришли, мы сидели в погребе. И тоже немецкие слова помню: «цукар», «шнапс». Ну «цукар» был, мешок стоял - забрали. Шнапса нет. И местные не знали, что в этом погребе под досками есть пространство и стоят трехлитровые баллоны со спиртом. Со спиртом или с водкой - тут я могу наврать. А немцы раскопали. И каждый выходит довольный с этой бутылкой.
А завод горел, горел здорово, все горело.
И если вы по Кубанской пойдете, то за этим домом - вот главный фасад, а там глухая стена высокая - это спиртохранилище. И когда подожгли - это все рядом стоит - и ка-а-ак дало! А там мальчишек-то было двое - я и Борис, и девочка одна была. Девочка Нина - нехорошая девочка. Она в первом классе велела мне четверку чернилами обвести и мне за это влетело. Когда все это загорелось, крыша спиртохранилища улетела. Когда подожгли, сняли охранения, и народ с ближайших улиц, с Медведицкой, с Совнаркомской, кто мог, бежали с ведрами, с коромыслами, через нас в спиртохранилища. Этот спирт брали, на себя прыскали, огонь летел. Люди бегут, спина горит, руки горят. Я так думаю, много кто погиб..."
Добавлено: 06.03.2017 22:28:19
ЖДАНОВА КСЕНИЯ ФЕДОРОВНА
1937 г. р., Сталинград
(Интервьюер: К. К. Шутова; расшифровка: К. К. Шутова. Место и время проведения интервью: г. Волгоград, 07. 04.2014)
,, Мы - коренные жители города. Не только дед, прадед, даже прапрадеды - все жили здесь, в городе. Они жили здесь, работали здесь, были крестьянами, сеяли хлеб, бахчи возделывали. Один дед торговал мясом, лавку имел, а другой у помещика или купца (в то время, я беру время до революции) работал на скупке плотов…
А жили здесь, в городе, мои деды. Одни жили, мамины родители, на Елецкой улице. Она так и была Елецкая, ее никуда не девали, не переименовывали. А отцовы родители жили... Знаете, где стоматология сейчас частная, красный домик двухэтажный? А напротив него как раз угловой дом был двухэтажный. Вот там жили Бондаренковы. То жили Землянские, а эти жили Бондаренковы. Родители отца. Отец там родился, там вырос.
И как только немцы стали подходить к городу, а они же были за городом плантации эти все и окопы, и вперед привезли детей этих, он [брат] учился в пятом классе. Он прибежал домой, а потом, вечером, пришла сестра. И на другой день они со старшей сестрой стали кроить себе платья. Но когда она пришла, она ничего не сказала. Что война, что немец уже подходит близко к городу, а только когда воздушная тревога завыла, мама работала на фабрике «Первое мая», на Думнице, шила, и говорит: «Девки, что за музыка играет?» Нина ей ответила: «Мама, это не музыка, это воздушная тревога, город бомбить начинают. Война».
Ну, и мы вышли все на крыльцо. Это я очень хорошо помню. Сколько мне... 5 лет, 6-й шел. В общем, сбили самолет, и летел летчик-ли, помощник его, не знаю, на парашюте человек летел. И он летел так низко, что мы его хорошо видели, и кричал. Я в то время не могла понять, это уже потом сестра сказала, что он кричал, мол, уходите отсюда, здесь скоро будут немцы. Ну, и они побежали, куда он упал, потому что он все снижался-снижался. И вот Царица, отроги есть от нее, овраги, он там где-то упал, но они уже не видели, где, потому что надо было идти далеко, а здесь уже стрельба началась, и они вернулись домой. Потом они узнали, где он упал, уже был мертвым, что этого человека похоронили, он уже ничего не мог сказать о себе.
Уже когда сильная бомбежка началась, люди посреди улицы, она называлась Ельшанская - это между Аткарской и Ростовской наш квартал, за школой. Посреди улицы начали быстро копать бомбоубежище. Выкопали большое. Чем там накрывали, я не знаю. В этом убежище очень много погибло людей. Наших соседей. Когда бомбы стали рваться, его завалило, потому что грунт у нас песчаный, суглинок такой. С какой стороны можно было откопаться, проход был занят людьми, стали руками отбрасывать, кого смогли, спасли. А с другой стороны там уже никого не смогли спасти.
А у меня еще был дедушка, мамин отец, он парализованный был в это время, с войны пришел, с Первой мировой войны. Дедушка Ефим Андреич Землянский. Он увидел - танки идут. Был в калитке, на улицу выглядывал. И с улицы идет и кричит: «Танки! Танки!». Но слышно было плохо, поэтому получалось как «Танька, Танька!» - «Ну, какая Танька?» - «Немецка!». Это вот он сказал хорошо. Ну, и естественно, прятались. Они прошли по нашей улице до оврага, до Царицы. Но спускаться туда не стали. Там дороги дальше такой не было. Они повернулись и пошли назад. Это был первый случай, когда мы увидели немецкие танки.
А потом - это уже сентябрь - октябрь, когда еще были кое-какие запасы питания, ребята же между собой общаются быстро, находят общий язык. Ну, и кто-то сказал, что на элеваторе зерно горело, можно набрать пойти. Ну, они побежали вечером туда. Затянулись потуже, кто чем мог, чтобы насыпать и в карманы, сумки они с собой не брали, потому что боялись, охраняли. Но набирали этой пшеницы. Вот они 2 раза сбегали на элеватор, сколько они там смогли набрать. Набрали, принесли, а у нас во дворе виноград рос. 4 куста, делянка хорошая такая. И когда горело все, виноград еще не выспел так, как надо, но погорел, обожгло его. И мама посрезала эти кисти. И вот с этим виноградом уже в октябре, в ноябре и декабре месяце она варила кашу. Питаться больше не было чем. Запасы кое-какие были, кто что смог запасти. Но вот это все.
А потом, что самое страшное было, когда уже начались морозы, холод, в этом убежище сделали плиту. Сложили плиту и вывели трубу, чтоб можно было топить. Как-то немножко обогреваться. Маленькие ж дети. А где-то в ноябре месяце умер маленький Феденька 1942-го года рождения. А потом, уже в декабре, потому что одетыми уже бегали, как вот тихо станет, где-то стрельба, но далеко, нас мама выпускала из бомбоубежища, чтоб хоть как-то немножко на воздухе побыли. А сама готовила там. И этот братишка или простыл, или с испугу, у него за ухом назрела шишка. Как голубиное яйцо. Мама ничего не делала, потому что не знала, что это. И ночью уже, через несколько дней, она прорвалась и он умер. Что это было, не знаю. Его похоронили где-то в конце двора. Где можно было выкопать могилку, там похоронили. Потом с Елецкой улицы пришла двоюродная мамина сестра с дочкой. И эта Людочка, она была помоложе меня, такая же, как Володя, брат - с 1939-го года, и она тоже умирает. И холод, и голод, здесь все. И ее похоронили вместе с этим братиком.
Как зиму переживали, я не знаю. Где и как продукты брались, тоже не знаю этого, потому что мама нас не выпускала. Меня не выпускали уже на улицу. Холодно. И в окопе холодно, и так холодно. Но уже больше мы немцев так не видели здесь, в нашем районе. По центру, по Рабоче-Крестьянской теперь, вот там они проходили, и машины проезжали. А сюда, к Царице ближе, они не ездили. А потом, уже в конце декабря, перед Новым годом, обычно немецкие самолеты пролетали, бросали пустые бочки, небольшие рельсы. А они, когда с высоты летят, раздается свист, такой визг страшный был. Взрослые уже знали, что это нестрашно, это не бомбы. И потом, может быть, немецкие самолеты сбрасывали какие-то ящики, продолговатые, полметра высоты и метр в длину. И в этих ящиках было печенье, шоколад и еще что, не знаю. Но факт в том, что опять эти ребята первыми же все узнают, бегали и брали. Их ругали: может быть, оно отравленное. Но какая разница, как умирать, с чего: с отравленного или не с отравленного?
Но я пропустила. Самое страшное, это когда очень сильно, интенсивно бомбили город, и все горело, вообще страшно было. Мы ушли на Царицу к маминым сестрам, а на Царице в то время были пещеры. Что за пещеры вырыты были в берегах Царицы? Крутой берег и там пещеры эти. Люди, которые знали, они единственное только предупреждали: «Не ходите вглубь пещер. Глубоко, далеко не заходите». А они тянулись, не знаю, насколько, эти пещеры. Потом, конечно, когда я стала взрослой, я узнала, что это были выходы Илиодорова монастыря. Но где-то провалились, где-то засыпались, а основной выход на Царицу был.
И потом, когда это все произошло, где-то в конце февраля - в начале марта стали организовываться советы по районам и стали собирать взрослых, трудоспособных людей для очистки города и захоронения солдат. По Баррикадной летом 1944-го года, мне 8-й год шел, и мама там что-то приготовит, обед брату отнести сюда, вроде, здесь по прямой, я дорогу хорошо знаю. Тем более что крестная моя работала на железной дороге там же, внизу. Причалы там были, и она работала на железной дороге, как только вот сделали ее, чтобы можно было подвозить лес и стройматериалы, забирать. И я ходила носить обед, когда брат не успевал или мама не успевала приготовить. Он с собой не брал, и мне приходилось ему нести обед туда.
И когда я проходила, это тоже хорошо в памяти осталось, был лагерь военнопленных немцев. В то время, конечно, он казался большим. Я туда не заходила, но их там много было. Все колючей проволокой обнесено, и они на нас как дикарей смотрели: как мы живыми остались в таком… Брат мне приказывал строго – настрого : « Близко не подходи, как бы они не звали, близко не подходи». И один какой-то военнопленный, видимо мастеровой был. Вырезал куклу из какого-то чурбака. Как уж он ее вырезал, не знаю. И он рукой звал и показывал куклу: « Возьми!» Уже приметили, что я туда - сюда курсирую. Часовой сказал: « Подойди, возьми. Куколку тебе дарят». А у меня были семечки в кармашке. И вот я куколку взяла, а из кармашка, но что детская ручонка может набрать, набрала сколько-то семечек, ему отдала. Обменялись. Такое было… "
КУЗНЕЦОВ БОРИС БОРИСОВИЧ
1937 г.р., Сталинград
(Интервьюер: Л. А. Бондаренко; расшифровка А. В. Когитина. Место и время проведения интервью : г. Волгоград, 25.06.2014)
"Вот детский сад, в который меня дед водил, и первое впечатление о войне, это...
Бомбежки начались раньше - весной. Это я теперь знаю. Бомбили в основном там, где заводы. И, значит, в садике окна заклеены крест-накрест. Раскладушки там такие. И вот тревога, воют эти сирены. Воспитательницы заходят: «Дети, закрывайте глаза. Ложитесь на правый бок, руки вот так вот кладите. Не бойтесь ничего». Это помню. А боишься все равно. А дед меня забирал, там цех, там запах стружки, помню до сих пор. Сейчас у соседей из деревни буфет, и у меня впечатление, что это наш буфет, потому что он такой же, с такой же резьбой, так же все сделано, ну, как будто это дед делал.
А детский сад находился там же, где Астраханский мост, туда же ходил трамвай, и грузовой. И даже помню, как дождь прошел, и девочка - откуда она там, не знаю - полоскала там какие-то свои вещи, и ей трамваем руки отрезало. Вот это осталось у меня на всю жизнь. Мы вышли гулять, и вот этот дикий крик и все. Вот это осталось.
Вот, значит, тревога в детском садике: «Ложитесь спать и не бойтесь ничего». И ушла она, воспитательница, в другую комнату. Страшно! Я встал потихоньку, спустился вниз, через эту трамвайную линию, несмотря на то, что страшно, потому что девочку тут это самое. Я - к деду в цех. Света нет, деда нет там, страшно, воет сирена. Я под верстак залез и сидел, дрожал, пока тревога прошла. Дед пришел, я его обнял, он такой с бородой, деда я очень любил. Вот это - первая память о войне.
И вот когда уже бомбежки эти, когда уже знали, что немцы придут сюда, маму и тетю забирали, они на рубежах были, работали здесь в госпиталях. Вот кинотеатр «Гвардеец», здесь был госпиталь тоже, потом на Академической было здание пединститута, там тоже было. Они тоже там помогали, работали…
А вот когда налеты и бомбежки 23-го начались, вот тут страшное дело. Грохот страшный, вой страшный! И, видно, не всех эвакуировали, и горит госпиталь, который в «Гвардейце», горит Ворошиловский рынок, там же были деревянные конструкции. Вой, запах гари. И, видно, не всех эвакуировали, мама рассказывала, что выбрасывались оттуда с матрасами со второго этажа. И запах гари и человеческих тел - до сих пор он остался.
Мы были любопытные дети, и уже особо мы не боялись. Мы по вою и по гулу моторов определяли, наш или немец. Если наш, мы выскакиваем, в лужах, в пыли играем, как слышим, так раз - опять как мыши в эту щель.
И однажды было такое, когда все грохочет, запах, мы высовываемся - нас назад. Мы - опять смотреть, что там. И по улице бежала женщина, одного ребенка держала на руках, а другого вела за собой. И пока она до нас добежала, малыша, который шел, осколками убило. А второй, она его держала, она обезумевшая была - это бабушка потом рассказывала, что у нее уже застекляневшие глаза и так далее. И ребенок на руках тоже погиб, его потом еле отняли у нее, похоронили.
Мы сидели с бабушкой. Бросят малыша. Все ж разбито. Брат вот - вообще не знаю, как он выжил, воспаление легких у него было, ни лекарств нет, ни есть ничего нет, все разбито. И даже до берега Волги дойти нельзя. Крайний дом, вот его сейчас построили, там все разбито было, а второй или третий этаж - там был наблюдательный пункт немцев, и они оттуда корректировали огонь, подлет самолетов. То есть они видят, как оттуда отходят, 7-10 минут самолеты подлетают. А по берегу Волги ходили наши, вся артиллерия там, и они корректировали огонь оттуда. Считалось, что здесь жителей нет. Хотя ночью приходят к нам в блиндаж, помню: каски, плащ-накидки, автоматы. А днем приходят немцы. А немцы вначале рыскали, искали крестики золотые, вещи, зубы даже выбивали, вещи, какие понравятся.
Пока мы все время туда-сюда, туда-сюда. А потом «Катюши» оттуда как шарахнули по этому наблюдательному пункту, разбили их, и дом наш сгорел. Это уже в конце сентября, все уже, мы только в этой щели были. Но все-таки дом выстоял во время 23 августа, несмотря на то, что он деревянный. И другие дома на Пугачевской. Потому, что они кому нужны были? Бомбили-то заводы. Немцы все знали, расположения всех заводов. Потом я общался с детьми Сталинграда, они рассказывали мне даже больше, чем мои родители. Знали мы их родителей, прятались вместе, вот в этих домах они жили, и там у них были норы. И у некоторых немцы, прежде чем туда зайти, бросали туда гранату, они взрывали все.
Ну вот... то, что с бабушкой... и они там были поздно, матери нет, тети нет. Бабушка говорит: «На работе». Мать приходит и рассказывает - падали вообще. И собирали детей, дети остались одни. Их собирали там, где «Маяк», там ресторан был в земле - «Метро». Собирали туда их, а потом их переправляли туда. В Доме Грузчиков тоже собирали, потом туда их. Тетя работала на «8-го марта», а мама работала в какой-то организации типа совзащиты, она бухгалтер.
А есть-то нечего, они ходили, кругом ходили. Во-первых, немцы сначала вещи собирали. Потом, когда их прижали, им тоже есть нечего, они забирали у нас все. А деду давали на фабрике кур, отруби. И в развалинах вот это все прятали. Так немцы выследили, и бабушка ночью кирпичики в этих развалинах ставила, разжигала и вот эти лепешки пекла. Немцам тоже жрать нечего, он по запаху нашел. И мы сидим, дети голодные, а он сам поел и с собой еще забрал.
И высадили так, что на следующий день там, или через сколько, нашли этот оклунок. И, значит, забрали, тащили, а у них типа штаба, как я называл, где-то они располагались. И вот я помню, и мама помнит: рыжий такой немец, конопатый, тащил этот оклунок. Мама за ним, кидается на него, я за мать, за подол. Он развернется и меня сапогами в сторону, по лицу. А другие два немца стоят на охране и хохочут.
А потом я вырос и спрашиваю у мамы: «Мам, ну, вот я помню такой момент, как же это?». А она говорит: «Вот я обезумевшая была и ничего не понимала. Сейчас-то я понимаю, что я рисковала, а тогда - это все было, нечего есть было».
Потом ходили на кондитерскую фабрику. Когда шли, бомбежки были, буквально чуть ли не по трупам шли. Оттуда патока яблочная была. И вот стояла четверть у нас в щели. Приходили немцы, и вот тоже помню - пластмассовые чашки, для нас тогда это было вообще. Яркие такие -красные, синие, голубые, вот такие завертывающиеся баночки, поедят, наберут вот туда. Мы, дети, сидим, смотрим. На консервный завод ходили, там стояли не отправленные еще составы. «Стоит, - говорит, - охранник, наш солдат, он же не будет стрелять». Хотя ему запрещено ж подпускать. С собой за пазухой унесет. Запах этих консерв горелых я помню, зерно с элеватора, вот и все - больше ничего. Ходили, искали, где лекарства. Где их найдешь?
Потом, когда немцев прижали, они стали забирать подростков, стариков. И деда моего забрали, мы его больше не видели. И потом, по рассказам, по Баррикадной вниз, там, где сейчас морская школа, был овраг. Они его колючей проволокой огородили, они работали, умирали, они их там бросали и все. Мама с тетей пытались туда пройти посмотреть, дед там или нет, хоть как-то его вызволить, их не пускали. Так мы деда больше и не видели. И это было, наверное, до конца сентября - начала октября, так примерно.
И поскольку приходили ночью наши, а днем немцы, немцы стали отсюда выгонять нас. «Партизанен, партизанен», - помню, немецкий. Я учил английский, помню, ни в какую, предложили - я его ненавидел. И всех «вэк» за железную дорогу, туда. И, значит, 24 часа, иначе «пух-пух-пух» всех. А перед этим, когда они залили там эти вещи вначале... то, что там маленький братик, пеленки грязные и так далее, что там? Вначале там кур прятали - это они все забирали, а потом вещи. И вот в детских вещах начинают рыться, вываливают. Тетя с мамой где-то рыщут что-то есть.
И вот немец берет, детскую кружечку нашел мою, там зайчик, он ее забирает. У меня слезы текут, я с бабушкой, она сидит, я стою. Перчатки мои взял, на лапу на свою надел, они расползлись, он хохочет. Я вырвался и укусил его, укусил до крови. Как его там назвал, я не знаю. А холодно уже, холода раньше наступили, и была из суслиных шкурок такая шубка у меня. И вот он меня подцепил за эту шубку на свою пушку (или автомат там у него). Так поднял, и к выходу. А бабушка: «Пан, пан, пан!». Он ее ногой в сторону. А тот второй хохочет. А этот тащит меня к выходу.
А ступеньки вниз вот так сделаны. И вот он уже меня подтаскивает, и на уровне моих глаз появляются блестящие начищенные сапоги с высокой тульей, у них красивая форма считалась - наша и немецкая. Так подгибает и на него офицер так «гав-гав-гав» - эта лающая речь. И он бросает меня, вытягивается -собственно, спасло меня. И выгнал их оттуда.
Страшно. Боялись - это одно, а как они издевались, это же видели, концлагерь, это же я помню все. И после Бекетовки мы камнями в них бросали, мы из-за кустов их. Мы вернулись в Кировский район - здесь все разбито, ямы завалены, к бабушкиной сестре. По квартирам жили, в Бекетовке-то немцев не было. И немцы барачный поселок делали, и много они там чего делали. И кидали вверх эти, кричали «Гитлер капут!». Мы снежками, а летом и весной мы камнями в них. А старших возили, там Ергениевские горы, их возили, они там умирали, сбрасывали их, их не захоранивали.
А старшие ребята - это вообще! Вот хоть мы их ненавидели, для нас это дикость была страшная - настолько они их презирали, что вот эти скрученные трупы - они на них катались! Не вру! Вот это для меня было... Ужас до сих пор перед глазами стоит. Вот такое было, что вот эти ребятки, подростки лет 14... вот это было страшно… "
Добавлено: 08.03.2017 22:21:14
КОНЯХИН КЛИМ ВИКТОРОВИЧ
1934 г.р., г. Сталинград
Интервьюеры: Ю.О. Байгазова, ЯЛ. Фалалеева;дешифровка: Ю.О. Вайгазова, Я. А. Фалалеева.
Место и время проведения интервью: г. Волгоград, 24.07.2013; 04.06.2014
,, Мой отец - Коняхин Виктор Иванович - до Гражданской войны был георгиевским кавалером, затем он поступил в училище и стал художником. Мама окончила гимназию, где сейчас кинотеатр «Гвардеец», там была 4-я женская гимназия, потом она стала домохозяйкой - тогда это было принято. Эта гимназия давала массу знаний: французский язык, умение шить, умение кашеварить, то есть это - мини-бестужевские курсы. Оба родителя у меня очень старые, ведь я -поздний ребенок.
Я хорошо помню свой детский садик. На месте нынешнего цирка крытого было строение, где был детский сад. И были даже там, в детском саду, машинки такие, в которые садился за руль и педалями так раз-раз! и разъезжал. Вот такое это яркое воспоминание. Ну, а самое главное воспоминание это, конечно, Волга. Это Дворец пионеров с великолепной набережной, как теперь я это понимаю. Раньше я, к сожалению, не обращал на это внимания. Эти удивительно роскошные интерьеры Дворца пионеров. Площадь, которая перед ним, с фонтанами, со скульптурами, с пальмами, с деревьями. Не говоря уже о начинке этого Дворца пионеров. Там были такие кружки, а еще такие, такие, такие... Но мне шел восьмой год в 1942-м году, и я еще только в школу записался, пойти в первый класс…
Мы жили на Пугачевской, вот на этой улице - угол Пугачевской и Балахнинской, туда дальше, где анатомичка. Мама у меня из богатого рода, и один из родственников, который дожил до 1942-го года, отписал ей дом. Деревянный, срубленный, ну, великолепный дом. Вот на Балахнинской, где сейчас возводится высотное здание, точно на этом месте. И мы там поселились. До этого жили на квартирах. Потом отец работал по линии политпросвет работы в Нижне-Чирской - там жили. Там меня сажали на коня, эти казачьи традиции, рубка лозы...
Значит, у казаков существует праздник, называется «Признавание». Юноша к этому празднику должен уметь скакать, владеть конем, и это не просто владение - вольтижировка. А значит, задом наперед, под животом, рядом лежишь с конем, цепляешься за поводья, он тебя волочет за стремена; повалить коня, спрятаться за конем -это все конная наука. Также нужно уметь подковывать, мыть его, ухаживать за ним, чтобы он тебя знал, кормить его, и он был продолжение тебя. В «Признавание» входила так же рубка лозы. Этому учили казачат с детских лет. Вот сажают тебя на коня в 5 лет, а дальше уже как ты пойдешь. Меня в 5 лет сажали, и это не потому, что я не потомственный казак. Да там разве поймешь... Отец у меня из волжских казаков, кстати говоря, из, так называемых, «желтолампасников». Ну, донцы - у них красные лампасы, а вот астраханские, заволжские и туда еще глубже - у них желтые лампасы. А казаки все время смеются: «Да, известно, кто что проливал»…
Потом, по мере приближения немцев к Сталинграду, в еврейских семьях началась паника. Многие не знали, как уехать и ехать ли, это в нашем дворе. Через некоторое время, я слышал, как мама говорила: «Виктор, смотри, соседи наши Шварцманы собираются уезжать, упаковали вещи, может быль и нам?» - «Вера, ты жена коммуниста! Ты чего панику разводишь?!»…
Потом налеты уже стали регулярными. В один из проходов по Астраханскому мосту объявили воздушную тревогу, и нас застал налет. Стали разрываться бомбы. А нам удалось или купить, или выменять или просто утащить, потому что тогда это тоже процветало. (Магазин разбит, ну а все же валяется, оно же ничье. Что же ты будешь смотреть на это и ждать - простите, а можно взять баночку? Не у кого даже спросить). Требуху мама добыла. И вот она как тряпка. Я требуху ненавижу до сих пор, пирожки с требухой. И вообще я ее видеть не могу, так же как тыкву. Тыкву ненавижу. Мама несла эту требуху, а потом, когда бомба разорвалась, волокла ее по земле по Астраханскому мосту.
Астраханский мост сейчас под землей. На месте сегодняшнего моста, большой эстакады, если принять метров 50 в сторону Волги, песком засыпан Астраханский мост. От Астраханского моста до обреза воды, там протекала река Царица, было 8 метров. Это мы на спор прыгали с него в реку, солдатиком конечно, вниз головой боялись. Я рано научился плавать. А по Советской вниз по одной параллели спускался трамвай, заходил на мост и поднимался по другой параллели наверх, на Советскую. Когда пойму облагораживали, реку Царицу заковали в метровый короб, и все сточные воды по этому коробу спускаются в Волгу, а чтобы он не торчал, его засыпали. Там сейчас уже растут деревья и иногда устраивают реконструкции Сталинградской битвы. Вот так протекало какое-то время, весь шуст этот. Наш дом уцелел.
Так вот, однажды, в один из таких походов за едой, где что-нибудь бы добыть, мы шли с малой, она за руку меня держала... И начался налет, напротив нас был трамвайный парк и там окопчик, мы соскочили в этот окопчик, бомба шала рядом. Нас засыпало. Кто-то это видел и нас откопали. Земля была везде: во рту, в ушах. Получил легкую контузию, но я об этом потом узнал, когда служил в танковых войсках.
17-го сентября на нашу улицу - угол Пугачевской и Балахнинской - пришли немцы. Это, очевидно, те немцы, которые уничтожили 10-ю дивизию войск НКВД на Краснознаменской, которой памятник стоит. Они по Царице форсировали через Астраханский мост и пришли сюда. первое, что они сделали - это выгнали нас. Построили, евреев отстранили в сторонку, кажется, расстреливали, я сейчас точно не помню, но автоматные очереди я слышал.
Но что ужасного - там сидели трое наших военнопленных, без сапог, портянки разорваны. Немцы над ними измывались: берет нашу винтовку и вот так раз! об землю, и приклад отваливается. Берет немецкую винтовку и бьет, наверно, тише - целый приклад. «Хэээ-хоо!», - гогочут они. А потом они этих парней, как уже позже выяснилось, я опускаю подробности - это очень долгая история, они спустили их в колодец вниз головами. Этот колодец напротив анатомички до сих пор жив. У меня старшая дочь, младшая дочь, старший внук, младший внук, старшая внучка - всех я к этому колодцу водил и показывал.
У мамы была отцовская офицерская сумка, еще с Империалистической (он унтер-офицер был), и она в нее сложила все документы. Когда нас немцы-то выгнали, и женщина говорит: «Вера, что ты делаешь?! За эту сумку сразу расстреляют!». И она документы разложила за пазуху, ну, куда смогла, что-то закопала во дворе, а эту сумку... Мы ночью пробрались к этому колодцу, это метров 150 максимум, а крышка была немножко сдвинута. И она ее так раз - а там пятки... И еще они пытались сдвинуть эту крышку. Ну, и все это, как я говорю, к вопросу о жестокости.
Потом у меня еще будет возможность сказать о добродетели.
Потом появился приказ: «Собраться в Илиодоров монастырь», там была комендатура напротив, сегодня садик Дзержинского. Прямо напротив входа в монастырь братская могила -это была комендатура, там стояли виселицы, там вершились суды. Там можно было даже получить аусвайс. Это документ, типа паспорта, выдававшийся немецкими властями. Если нет аусвайса -тебя в Германию, а если ты получил, значит ты сумел объяснить и доказать, что ты должен остаться в городе, что у тебя там больной отец лежит или мать, что-то еще. Иногда немцы шли навстречу. Нам этого аусвайса не дали, потому что все мои мужики были на фронте, а мы с мамой. Больше всего я боялся потерять мамину руку. Акцент! Потому что, действительно, все дети этого боялись. Только бы не потерять руку. Ни за подол, и ни за что другое - руку. Вот прямо так сжимаешь...
Мы пришли в Илиодоров монастырь. Там, где сейчас все молятся, тогда все стояли плечом к плечу. Набилось народу. Это было 6 октября. На приказе написано: «За невыполнение - расстрел. Комендант такой-то». Поэтому женщины, конечно, и моя мать, подумали, что лучше уйти из этого города. А кто-то здесь остался, они сейчас называют себя «Огненным Сталинградом». Мы -дети военного Сталинграда, а они - огненного. И погнали нас на Калач, через него в Кривую Музгу, а из Кривой Музги в Белую Калитву. Огромная сходка была, огромная очередь, толпа. Кто его знает, наверное, весь город…
Все было бы ничего, но, когда начался май, начали вонять трупы... Почти каждая развалина была с ними. Их и хоронили, и просто погибали, и просто лежали засыпанные, а потом начали оттаивать. Это смрад жуткий!
Наша задача, пацанов: во-первых, поживиться чем-нибудь для дома. Вот однажды я нашел на пожарище радио-тарелку. Не помню, в каком году, но воткнул ее, а она заговорила. Может быть, оттуда и началось мое радиошествие. Там было тогда много музыки, много интересных литературных произведений, причем такие голоса, которые завораживали, останавливали, сдавливали слушателя. Теперь-то я знаю, [что] это бывший мой учитель Герцог Владимир Эммануилович. Это Качалов - народный актер. Это баритоны. Их голоса сравнивали со звучанием виолончели. Это очень интересно, вот тогда, наверно, мне это запало в душу. И много музыкальных программ, давали музыку.
Во-первых, это Чайковский, откуда я его на всю жизнь знаю. Он очень русский, очень наш, лиричный, славянский. Славянская душа - это нечто. Тут же и героизм, тут же и лирика, тут же и сопли, и вопли - удивительно и непостижимо! Никто не может определить нашу славянскую душу русскую. И все это помогало нам выжить, не озвереть. Вот именно - выжить и не очерстветь. Так же помогали друг другу. Если что-то нашли - делили пополам.
Немцев я, конечно, как-то до войны представлял. Во-первых, официальная пропаганда карикатуры, которые рисовал отец. Ну, наверное, с рогами, как минимум или что-то в этом роде. Но, в общем-то, я сейчас не помню. Наверное, они мне казались страшными, наверное были какие-то испуги, бомбежка. А так, конечно я искренне был благодарен, когда они наливали мне похлебки. И когда мы жили рядом с ними в Надеждовке, особого страха не было. Я же «Катюшу» напевал им, зарабатывал. Наверное, они считали, что это гонорар. Я их развлекал. И с этим, оп-па! - концовка. И становись. Наверно так...
А вот еще уже современный эпизод. Однажды попросили меня взять камеру и поприсутствовать, приехала очередная делегация фронтовиков на День Победы. Собираются в обкомовском зале. Сидят люди, и моя задача взять интервью*. Я среди них сижу тоже. Это был примерно 1999-й год. И что-то меня понесло. Это, конечно, не на пустом месте, потому, что были постоянные делегации немцев в Волгограде, которые я встречал, с которыми общался и т.д. И что-то у меня перевернулось, наверное, и я ляпнул фразу, стоя с бокалом во время фуршета. Уже я записал все, что мне нужно и сказал: «Я простил вас, немцы». Я для себя говорю, что я простил. И тут встает со шрамом во лбу фронтовик и матом на меня. Камера работает, я говорю оператору:
«Выключи!». Короче говоря, скандал. Рядом со мной сидела женщина, у нее три «Славы». Она медсестра. Я к ней все клинья подбивал на предмет интервью. Она вскакивает и на него таким же матом : «Да он щенок, ребенок, он мать сосал и т.п.». Вот так материал оказался сорван. С тех пор я себе иной раз повторяю : «Молчи, молчи».
А, в общем-то, у меня зла к ним нет. Русский народ отходчивый...»
(* Коняхин в 60 -90 годах довольно известный диктор телерадиокомпании города Волгограда)
Добавлено: 08.03.2017 22:30:46
КАЛТЫПИНА Валентина Ивановна
1934 г. р., Сталинград
( Интервьюер: Л. А. Фалалеева; расшифровка Л. А. Фалалеева. Место и время проведения интервью: г. Волгоград, 30.03.2014)
,,В 1942-м году 8 лет мне было. Меня записали в школу, но немцы вошли - какая уж там школа. А бомбежка какая была страшная! Мы бежали прятаться в тоннеле между Ельшанкой и вторым Волгоградом( Жд станция Сталинград-2, современная - Волгоград-2. -прим.) Там же овраг большой и железная дорога проходила, сейчас сделали, а раньше этого не было, был просто мост забетонированный. И вот мы туда все бежали. Все горело. В наше подворье попало сразу три или две бомбы. Все загорелось. А почему туда сбросили, так, наверное, потому что у нас во дворе стояли три армейских палатки, части-то поступали к нам. А у нас двор большой был огромный, еще в 1900 году дедушке дали это место. Тут степь была: они и хлеб сеяли, и бахчи сажали около дома, поэтому нарезали большие-большие участки по 18 соток.
И в нашем доме жил полковник, или подполковник, этой части. А все солдаты размещались в таких палатках; и в доме были, и в палатках были. И вот когда они летали, наверное, увидели эти палатки и бабахнули. Но вообще-то все сильно бомбили. Сильно бомбили станцию Ельшанка, Волгоград-2( Станция Сталинград-2). Но Ельшанку сильно бомбили, потому что там были два эшелона, эвакуированные из Ленинграда: дети, женщины, старики. И он до того бомбил, пока всех не уничтожил. Все горело, вот как в печке дрова горят. Так горело и когда мы с мамой бежали, она схватила меня за руку, и мы побежали. У нас был «выход» - так раньше погреб назывался, у нас там молоко было, потому что корова была. И вот в этом выходе мы сидели. И когда начинали бомбить, мы всегда туда прятались. И когда все загорелось, соседи выскочили, смотрят - а нас нигде нет, глянули - а «выход» засыпанный. Они нас кое-как отрыли, а то мы бы там померли -мама, бабушка и я.
И мы побежали. А во дворе все горит. А бабушка увидела, что солдат раненый лежит, не может двигаться, и она его схватила и давай тащить с горящего подворья. Он дежурил в это время. В общем, вытащила его и потом догнала нас уже в тоннеле.*
(* Про этот тоннель вспоминают многие жители Ельшанки, возможно он был в районе жд путей через Ельшанский овраг –прим)
Кто в середине тоннеля был, живой остался, не раненный. А кто по бокам был - люди раненные были, кого-то убивало, бомбили же железную дорогу. И стояли мы там как селедки в бочке. А воды было взрослым по щиколотку, а нам еще больше. А вода холодная, родниковая, родники же там были. И мы три дня там стояли, нельзя было выйти - и сыпет, и сыпет. А потом перестали бомбить, люди стали выходить, чтобы раненых, убитых оттащить.
В районе 7-й больницы жили все бабушкины, сын-то уже ушел в армию, а моя тетя стала нас искать, и им сказали, что все убежали в карьер. И вот они туда пришли, а мы еще там стояли. А людей много - то раненых увозили, то убитых, а мы все там стояли. А потом они нас забрали к себе к 7-й больнице, потому что тут почти все дома были целые. А Нижняя Ельшанка, сейчас она Тулака называется, вся дотла сгорела - бомбили, им же надо было к Волге протиснуться и железную дорогу рядом разбить. Все время бомбили, все время налеты были, бомбежки…
И вот заходят немцы к нам во двор на 7-й больнице. У нас собака была, Тобик. И он сразу кинулся - чужие же. И он в него выстрелил. Мама выскочила - вдруг меня убили. Тобик завизжал.. . Они же идут как - они цари, боги, завоеватели, все холеные. Пришли, посмотрели, что у нас, а у нас уже ничего не было, уже голодные сами ходили. Может, в деревнях что-то и было. А у нас были корова и теленок. Но как началась бомбежка, бабушка их выпустила. Но потом нам сказали, что немцы поймали их и зарезали. А у нас нет ничего. Мама меня схватила за руку, надела платье.
И вот когда немцы зашли, мы решили потихоньку на Ельшанку уходить, за Сельхозинститутом. А там бабушкина родная сестра жила. Бабушкин двоюродный брат тоже на фронт ушел. Все родственники в Верхней Ельшанке были. И бабушка сама из Верхней Ельшанки, а замуж вышла - и сюда в Нижнюю Ельшанку... И вот мы ушли в Верхнюю Ельшанку и жили там, пока нас не освободили.
Как мы жили? «Катюши» били из-за Волги. Они жили в блиндажах, и их уже не бомбили. А наши из-за Волги били по немцам. Уж не знаю, попадали по немцам или нет, но в наши окопы попадало. А мы прятались в окопах, и если прямое попадание, то там мясо. Утром встаем, и то там, то там стон. Приходили разведчики оттуда, и ни дай бог что-то докажут, подслушают...
Полицаев было много. А полицаями были бывшие капиталисты, их сыновья или кто. К немцам пришли и стали полицаями. Если услышат, что какая-то семья укрывает советского солдата, то без суда и следствия расстрелять всю семью. Выводили в балку и стреляли. 3, 4, 5 человек - всех выводили и стреляли. И мы попали под эту кашу.
Когда мы пришли в Верхнюю Ельшанку, были голодные - есть нечего; и мама решила пойти в Прудбой, там у нее подруга жила, чтобы что-то принести поесть, свеклы или чего-нибудь такого. Ушла в октябре - и все, нет. Ноябрь, декабрь... Нас тогда все знали. Румыны могли просто расстрелять женщину, которая шла одна и которая им просто не понравилась. Румыны особо хозяйничали.
Потом мама на Рождество, 7 января,приходит домой - это было что-то, радость такая! Вбегает в эту хатенку, и все, кто знал, прибежал тоже. Рассказывает, что было, и говорит, что нас скоро освободят, кольцо сжимается и наши все ближе и ближе идут, так что мы скоро будем свободные.
А утром чуть свет приходят 2 немца с автоматами, и нас в комендатуру. И он как сидел, брился, спрашивал: «Ну, рассказывай, шпионка». А мама ему говорит: «Да какая я шпионка», рассказала все так и так. И он ее сапогом один раз, да другой как ударит. Она потом никакая была. Страшно было. И я плакала, и бабушка, а он только и сказал расстрелять всю фамилию шпионки. Мама упала, плакала. А он только сказал, вывести. Через некоторое время нас вывели, говорят, что пока пойдем к нам домой. Ночью обычно выводили и расстреливали. Смотрим - нет никого. Потом на другой день приходит немец и говорит: «Вам дали месяц сроку; чтоб никуда отсюда шагу не делали из дома. Но являться в комендатуру в обед и вечером, чтобы видеть, что вы тут». А что являться - тут патрули без конца. Мы жили в землянке, а сами немцы в доме жили. А оказалось, что там полицай Носов стал с фельдфебелем вести разговор, говорит: «Я ее знаю со стольки-то лет, она очень плохо видит, какая она шпионка? Она здешняя, мы все хорошо ее знаем. Она пошла в Прудбой за продуктами, ничего ж не было». Тот сказал, чтоб за нами последили. Но Носов сказал: «Я за них ручаюсь». И потом нам сам Носов сказал. И вот дали сроку месяц.
А тут совсем их прижало, им уже не до нас. Немцы сами уже были голодные, холодные, закутались в два одеяла, полотенца, на голове какие-нибудь тряпки. И вот таким образом мы случайно остались живы…
А так мы голодали. Трупы немецкие лежали кругом, и мы через них шагали как через бревно. Когда нас освободили, мы на следующий день выскочили на улицу, все ребятишки а пленных немцев начали везти колоннами, а мальчишки, да и мы, били их чем попало: и снежками, и лопатами, а наши ничего не говорили. И так мы дня 3 или 4 лупили этих немцев, а потом запретили. А куда их возили, не знаем. А когда они пришли к нам, собрали весь хлеб с наших районов и увозили ссыпать пшеницу в Верхнюю Ельшанку, крупная такая пшеница была. И немцы с автоматами ходили, охраняли это. Нам, детворе, нельзя было даже горсточку взять - стреляли. Мы голодали, но не могли взять даже горсточку.
А отношение к немцам как тогда, так и сейчас - абсолютно никакой разницы в моей душе. Или потому что мы столько пережили с ними здесь, столько они нам гадостей устроили, такую страшную жизнь нам устроили. Может, среди них и были хорошие - говорят же, что были, но нам не встречались. Поэтому до сих пор у меня к ним осталась ненависть в сердце и душе.
Я и сейчас детям говорю, что 2 февраля и 9 Мая - мои самые любимые праздники. Не Новый год, ничего. Вот 2 февраля, когда нас освободили, и 9 Мая, когда закончилась эта проклятая война. Как не радоваться?
У меня правнук уже выучил «День победы» - всю песню поет от и до. Он мне: «Бабушка, говорят, фашисты еще и хорошие были. Какие они хорошие?», а я отвечаю: «Данечка, я не знаю, может, и были хорошие, но для меня они были только плохие. Поэтому я не могу ничего сказать. Для меня, моих родителей, моих родственников они ничего не сделали, нас чуть не расстреляли - как же я могу к ним иначе относиться?» - «Как расстреляли?» Я думаю, расскажу, когда подрастет…"
Ниже приведенные документы найдены в архиве немецкой 79-й пехотной дивизии. В Сталинграде с конца октября 1942, и до февраля 43-го вела бои на заводе "Красный Октябрь".
Подобранная немцами листовка. Наш "новогодний привет" немецкой 6-й армии.
На сайте warspot опубликована последняя часть серии про первый штурм Сталинграда
Приветствую !
Окончание воспоминаний жителей Сталинграда :
ДМИТРОВ ЛЕВ ГРИГОРЬЕВИЧ
1930 г. р. Сталинград
Интервьюер: Ю. В.Смирнова, расшифровка Ю. В.Смирнова
Место и время проведения интервью : г.Волгоград, 13.07.2014 г.
,, У нас тут, в Сталинграде, дом был, бабушка. Мы жили по Чебоксарской улице, где 14-я школа. Четырехэтажное здание. Напротив Саши Филиппова жили. Она и Рабочая называлась и Чебоксарская, а после, когда разломали уже там, стала Елабугской, тупиковой. Дом у нас после войны остался, там мы и жили.
Месяца через два после переезда в Сталинград я пошел в школу, потом каникулы... На улице бегали. Где улицы Баррикадная и Социалистическая, там пожарка сейчас, во время войны в 14-ой школе госпиталь был. А учился на Брянской (сейчас она Саши Филиппова). Котлубанская улица - где 108-я школа. На детскую площадку ходили. А обедать ходили в столовую, что позади пожарки. А там заводила - пойдем купаться под первую трубу! Ну, пошли купаться. Искупались, пошли в кино. 22-го августа это было. Тревога. Вышли. Обратно зашли - снова тревога. Выстрелы начались. Потом кто-то крикнул, что детей будут вывозить за Волгу. Раскрыли дверь, выскочили - там уже лошадь лежала раненая, перевернута подвода была, хлеб рассыпан. До Баррикадной добежал - трамвай горел. Побежал я по Рабоче-Крестьянской, добегаю до Ворошилова - дом уже горел. Свернул под мост, где аптека - танкетки пошли. После они стояли на 5-м участке подожженные. А уже вечером, ночью Сталинград горел. Пролетел самолет, наверное, с корреспондентом - пламя освещалось, смотрели. Так и просидели мы.
Сидели мы у себя - у нас окоп был выкопан. С нами еще приехала одна семья - Шаринские. И Владимир выкопал нам окоп, мы в этом окопе жили. Потом пришли в этот же вечер бабушкина родня - они там жили, на Тулака от завода Куйбышева на поселении. С Ельшанки пришли погорельцы. Одна женщина пришла с грудным ребенком. Ночь переночевали, а утром - по своим. И вот мы так и были: ни поесть, ни воды, ничего. А резервуар - на Череповецкой и Елабужской. Он обгорел, головешки плавали в воде, и вот мы воду доставали, процеживали -деревяшки отдельно, горьковато... А по вечерам мать ходила к Царице с коромыслом. Мы не приспособленные: ни тележки, ничего нет. А после пошли в Трясунов сад - там много трупов уже было, бомбили ведь немцы, а наши отходили. Или с Россошки они шли, где 5-й участок МТС? Там и трупы были, и раненые. Потом нас организовал один... До войны он учился в школе и участвовал в духовом оркестре. Вот он нас организовал - давайте раненых таскать. Мы таскали,
где улица Пугачева - сюда стаскивали их на лодку, потом их переправляли на ту сторону моста - мы это не видели уже.
Никуда мы не уезжали, когда немцы приближались. В очередях стояли за хлебом, хлеба ждали, чтоб отоварить карточки.
На Ардатовской улице дом НКВД стоял - заключенные где сидели. И вот ночью на стены был наведен свет, а потом мы услышали выстрелы. Начали стрелять. 3 залпа что ли... И после он загорелся. Заключенных расстреляли, дом сожгли и все. Но мы-то не знали, кто стреляет. Мы думали, что немцы. На другой день побежал к элеватору - есть-то нечего. Назад прихожу - уже немцы. Машины стоят. Сидят в карты играют, шнапс у них, на губной гармошке играют. «Матка, детей много! Война кончится - хорошо будет! Арбайтен будет!»
Я сам раненый был. Видел убитого, когда на элеватор побежал. Лежит убитый, а кошка у него горло выедает. Когда наши вошли в город, я тоже ездил раненый. Извозчиком был, лошадью управлял, а старшина сидел. Поехали мы, где 7-я больница выехали, и стали оттуда уже выезжать на Кубанскую, и тут фонтан по голове! Я чуть очухался, меня ранило чуть-чуть, а старшину сильно. Смотрю, а он синеет, синеет. Развернулись и назад поехали. Бомбили когда, людей-то засыпало в окопе. Придавливала земля людей, осыпалась.
Самое страшное было, когда бомба одна на Брянской упала, другая попала в крышу. Крышу пробила. Другая на Ставропольской. Как грохнуло! Камни посыпались, гарью запахло. Я заскочил в дом, крышку накрыл и сижу. Говорю: «Баб, глянь, туман!» А она отвечает: «Это матерь Божья нас своей пеленой закрывает. Будем жить!» Ну, начали плакать тут, мы же не одни там были - три семьи. А до этого еще материна знакомая приходила - ясновидица - и сказала, что «сегодня будет страшная бомбежка, если выживем, то будем жить». Матушка моя тоже вроде обладала даром предвидения: «Строят клуб, но тут будет церковь». Так она говорила.
Ели конину. Немцы приезжали, дома ломали - себе блиндажи делали. И вот обстрел идет, конину рубят. А потом, когда сами попали в окружение, лошадь ранят, они ее на подводу. И увозили... На элеватор бегали, зерно брали. Еще до прихода немцев здесь зерно горело. Милиция охраняла - не дают. Военные говорят: немцы уже близко, пусть жители растаскивают! Мы брали, в ведро насыпали. Горелое всплывало, дуршлагом выбирали и через мясорубку пропускали. Немцы, когда к бабушке зашли, говорят: «Давай документ!». Зашли в комнату, а там иконы висят, благословения разные. Сахар требовали, а она не дала. Дня через 2-3 немцы пришли уже с переводчиком. А когда их в кольцо уже взяли, сами ходили, искали зерно. В особенности украинцы. В подвале 14-ой школы. А штаб был у них на Цыганской улице. На их форме была цифра «2» - это власовцы. Вот они заходили в туалет и искали там зерно. Румыны в основном тоже донимали... Даже если живешь - они не обращали внимания. Крышу снимали. Немцы и за людей нас не считали.
Помимо меня еще две сестры: одна с 1937-го, другая с 1939-го и бабушка больная. Куда нам ехать?! Кто нас ждет?! Выгоняли немцы в Калач. В Поляковке мы жили - там бабушкины знакомые были.
Когда наши вошли, принесли в особый отдел Филиппова*, который был немцами повешен... Их троих вешали. Ну, кто знает за что? Мы когда сказали тете Дусе, что Сашку повели вешать, прибежали, а он уже висел. Вот столько (показывает) до земли не доставал. В коричневом костюме. Еще парень раздетый там был и девушка. Ну, ее, наверное, вперед всех повесили. А рядом была бумага с надписью: «Такая судьба ожидает каждого, кто будет против германской армии».
*ФИЛИППОВ Александр Александрович 1925 – 23.12. 1942 (дата казни). С ним была казнена УСКОВА Мария Ивановна 1917 г. р. и неизвестный юноша – они помогали в разведке 96-й стрелковой бригаде 7 –го стрелкового корпуса 64 Армии. Были выданы предателем из местных.
На этой фотографии, найденной в штабе немецкой 6 А, как установил в результате многолетнего расследования писатель Толстиков А. - Саша Филиппов, Мария Ускова и неизвестный юноша...
Про подвиг Марии Усковой в 1989г. выходила книга - "Её звали Мария".
Продолжение воспоминаний :
,, Внизу был автогужтранспорт: лошади были, общежитие - там ассенизаторы жили. Горка там была - ходили на горку, а потом после сделали там лагерь для военнопленных. Спрашивали там кусочек хлеба. Сначала немцы нас подпускали, давали, а потом, когда их взяли в кольцо, прогоняли. Вот где сейчас школа, там пустырь был. До войны туда сгоняли скотину, и потом пастух гонял их пасти на пастбище. «Катюши» были. А немцы когда вошли, выкопали -наших же пленных пригоняли - место для пушек. В сторону Ельшанки. К Лысой горе - туда стреляли. А потом, чтоб никто не видел, стены домов пробивали и туда пушки закатывали. Там комендатура была немецкая, полевая жандармерия, охрана. А сюда - к еврейским кладбищам -3 дома было. Передние стены отодвигали и стреляли. А потом снова их прятали - не видать и все! А в самой 14-ой школе - она 4-х этажная была - окна заделаны были, и когда начинали стрелять, там все видно было, и помечали, откуда стреляют.
Наши когда вошли - тут же все разбито, раскрыто... Вот, когда второй эшелон шел военных, ну и в школе там мы в низине сидели, и у меня солдат забрал зажигалку-бензинку. Я пошел - там полковник был Васильев - прихожу, плачу. Он спрашивает: «Что такое?» Я говорю: «Бензинку отняли!» Он пошел со мной к тому солдату, говорит ему: «Отдай дитю! Зачем отнял?!» Я потом уже спросил у других: «А кто это такой?» Мне ответили, что «ему подчинена вся артиллерия и "Катюши" под его ведением!». Вот это запомнилось. Еще запомнилось, как старший лейтенант Кирюхин так облокотился, плакал. Бабушка спрашивает: «Сынок, что случилось?» А он: «Вот этого дяденьку, который приходил в шубе, убило его». А его вызывали в Москву для повышения звания, и через 3 дня кончилась радость, погиб он... Вот это я помню...
Была пушка большая, стреляла сильно. Васильев сказал: «Пойди, скажи, чтоб не стреляли, а то греться негде будет!» - «Да они меня не послушают». - «Скажи, что Васильев приказал!». Я подхожу, в валенках он, шапка такая. Я говорю: «Дядь, полковник Васильев сказал, чтоб вы не стреляли, а то греться им негде будет! С потолка все сыпется!» Он ответил, что «сейчас, последний снаряд остался».
Даже не знаю... Да нам и не давали сильно развернуться, чтобы себя чувствовать человеком. Даже когда мобилизовали в ремеслуху, а там мастера или комсорги старались - как хотели, так и унижали: «Немецкого духу нахватался, ублюдок!» Наши же и унижали... «А чего ж ты не ушел?» - спрашивали. А куда уходить, ведь сказали - ни шагу назад! Сталинград не сдадут.
Новости специально не узнавали. Немцы между собой говорят, а ты уже отдельные слова понимаешь. До Калача 75 километров. Потом они отступали - немцы. Да, у нас же были: капитан Григорьян, - командовал отдельной 74-ой, Магалян - дивизионом, а Кирюхин - старлей по политчасти. Вот они приходили и рассказывали. Взяли Паулюса, повезли в Бекетовку к Шумилову. Да и Васильев - полковник - тоже заходил, говорил, что скоро кончится.
На Дар-горе была больница, немцев раненых там держали. Когда они умирали, их выносили и штабелями складывали. А где кинотеатр «Мир» - тут копали траншеи для уличных боев. А когда уже в 1953-м году дорогу эту строили, скреперами и бульдозерами дорогу выравнивали и трупы выкапывали. А где садик - тут снег таять начал, тут уже наши убитые обнаружились. Ну, в степи убитые которые были, их сюда приносили. Выкопали: тут одна могила, там одна могила -братская. Их зарывали. В 1961-м году их на кургане перезахоронили. А во время войны здесь стояла машина - аэростаты поднимали противовоздушные. Так что боев тут и не было. На Череповецкой кое-какие дома после войны даже остались. Бои были, где Нефтяной техникум, где Ежовка, Поляковка - вот тут трупов много было. А за Ежовкой австрийский пруд был - там у немцев аэродром был - их «мессера»-ястребки стояли. Когда взлетали они, их сопровождали.
Так что ничего хорошего, можно сказать, и не видели мы. Восстанавливали. Выпустили, когда строили улицу Саратовская, сейчас она улица Мира: делали рамы, двери. Кто ближе к власти, тот получал квартиры. Да оно и сейчас так…»
Добавлено: 14.03.2017 21:52:55
РАСТОВА Людмила Васильевна
1932 г.р., г. Сталинград
Интервьюер: А.П. Рыбалкина; расшифровка: А.П. Рыбалкина. Место и время проведения интервью: г. Волгоград, 18.06.2014 г.
,, Родилась я в 1932-м году в Сталинграде - три поколения в семье царицынские - на улице Краснозаводская, 42, которая находилась прямо в центре города, рядом с домом Павлова, примерно в 150 метрах. У нас был частный деревянный дом, он находился над обрывом Волги.
В 1942-м году мне было 10 с половиной лет. Детство мое прошло в этом домике. Я считаю, что мы жили счастливо. Мы не были богатыми людьми, но мы были счастливыми просто тем, что мы дружно жили, что у нас все было хорошо, что я училась... Я особенно хорошо помню, как меня принимали в пионеры, как я гордилась, что на мне красный галстук - частица красного знамени…
Немцы начали бомбить город, но они его не только бомбили - они его расстреливали из разных орудий, пулеметов и минометов, и настолько, что город горел. Если Ленинград замерзал, то наш город - горел. Мы были именно в котле, это называлось «Сталинградский котел». Все горело, так что ночь была похожа на день от огня.
Мы жили рядом с мельницей. Это строение построили когда-то немцы. Если ты посмотришь на нее, то там сохранилось написанное слово «Гергардтъ». Гергардт - это немец, который строил эту мельницу.
Так вот на этой мельнице находились мука, сахар, манка. И когда мы оказались в безвыходном положении, то есть у нас ничего не оставалось кушать, мельница нас выручала. Мы на бинтах повязывали мешочки и ползли (не шли!) к этой мельнице. Эти 150 метров были дорогой смерти, потому что взрослые ползли, дети, а на этой мельнице сидел немецкий снайпер. Он расстреливал людей, которые появлялись на поверхности, вылезали из окопов и перебегали из одного места в другое. Чтобы чем-то питаться, нам приходилось ползать туда - не днем, конечно, а под вечер, когда было потемнее.
У меня до сих пор есть свидетельство: Васильева Людмила Васильевна. На обратной стороне этого свидетельства раньше, когда еще можно было брать эту муку или сахар или манку, отмечали: 2 кг на руки или 3 кг. Последний раз было 4 кг, на этом закончилось.
Но вскоре мы уже и на эту мельницу не могли ползти. Вот жили мы около Волги, а Волга горела, и к Волге нельзя было подлезть для того, чтобы взять воды. Представь себе, без воды, без еды... Вот так мы жили. Чем питаться? Мы сидели в окопе, трое суток не ели, не пили. И вот сестра вместе со своей подружкой решили полезть к Волге, для того чтобы достать воды. Волга рядом, обрыв - и все! Они повесили на шею бутылочки, на бинтах или веревочках, спустились к Волге, набрали воды, уже ползли, чтобы выбраться из этого оврага и принести нам воду.
Нас сидело 9 человек в окопе, и в этом же окопе лежал труп женщины-соседки, которая погибла. Нас оставалось восемь. Так вот, когда они ползли, немецкий снайпер выстрелил. Первой была подружка моей сестры, она получила пулевое ранение в руку, и рука у нее висела на одной ниточке, как потом сестра говорила, и она истекала кровью, была без сознания. Моя сестра поднялась, сорвала свое платье и решила перевязать ей руку, но она уже умирала. Сестра поднялась, и ее тоже ранили. Пуля влетела в руку сюда, а отсюда вылетела. Она тоже упала без сознания. В общем, они вдвоем лежали: одна мертвая, другая полуживая. И сестра только поздно вечером доползла до окопа, полуживая, но без воды.
А через несколько дней налетела немецкая разведка. Мы были в сарае: мама, я и сестра... нет, сестра вышла. Их было человек 15. И вот заходит один немецкий офицер. Мы встали. Мама в длинной черной юбке, какая-то белая кофта, я в платьице. Ну, сентябрь, тепло же. Стоим. Он берет ящик, садится. Около него стоит адъютант. Он на нас смотрит, пожилой офицер, и вытаскивает кусочек тонкого хлеба, мажет при нас маслом, кладет тонкий-тонкий кусочек сыра и -протягивает мне. Я тогда, конечно, не знала немецкого языка. Он говорил: «Nehmen! (Возьми!)» Немец дает ребенку! Ведь это случай редкий, правда? Мы говорим: «Фашисты», а это вот такой попался пожилой мужчина, немец... Я не взяла. Тогда он три раза повторил. Мама мою руку держит, дескать, бери. Я взяла этот кусочек, но держу, не кушаю. Потом он вытаскивает два кусочка сахара, тоже дает. Вытаскивает из полевой сумки фотографию, говорит: «Fater, muter, tocher, sohn», - то есть показывает, что у него есть отец, мать, есть дочь, сын, показал нам свою семью на фотографии.
Оказался немец, наверное, доброжелательный, что ли. Отец, он сам в годах уже, ему лет сорок, может быть, было. И тут ему адъютант что-то говорит на ухо, они моментально вскакивают, исчезают. И вдруг подходит к нам немецкий рядовой солдат, берет автомат и направляет на маму. Мама берет меня за руку, а он тычет нам в спину и ведет нас. Как мама говорила, она поняла, что это уже будут убивать. Нас повели, и все время толкает этим автоматом на сарай. А сарай уже скошенный весь от бомбежки. Они думали, что там прячутся наши. Первый вопрос, когда они зашли, - они искали наших, дали автоматную очередь, а никого нет, только мы были в одном сарае. А другие сараи стояли. И вот он подошел, маму толкает, дескать, дверь, а дверь уже скошенная. Она ее поднимает, не успела дверь открыть, как он начал палить. А там никого нет, доски лежат, солома какая-то, то есть никого не оказалось. И он ушел, вернее, убежал, а мы остались. Вот такой был случай. Были немцы, была встреча, но мы оказались живы.
Наш дом еще стоял, но мы прятались в окопе. А буквально через два дня начали бомбить, да так низко. Мама мне говорит: «Скорее в окоп! Быстрее, прячемся!» Мы спрятались, я помню, еще с кошкой, я прижала кошку, и началась сильнейшая бомбежка. Я сидела в самом углу, а мама (как будто чувствовала!) притянула меня к себе, и в наш окоп, в то место, где я сидела, попал снаряд. Все взорвалось, обрушилось на нас, но больше всех досталось мне. В результате этого я оглохла настолько, что абсолютно ничего не слышала. Потом обратили внимание, что у меня 3 или 4 волосика стали седыми. Но опять я осталась жива.
На улице Бакинской находились резервуары, наполненные нефтью. Эта нефть горела день и ночь. А за Бакинской улицей находилась переправа, где людей переправляли на тот берег. Мы не думали переправляться, потому что знали, что мы, вероятно, погибнем здесь, потому что нас вовремя не спасли, и мы остались.
Однажды мы сидели в большом чужом окопе. Туда спустились два человека из нашей разведки. Было хорошо видно дом Павлова, мельницу, и они наблюдали, что там происходит. А я говорю: «Дяденька, дайте воды, пить хочу, прошу». Он полез, у него при себе оказалась всего половина баклажки с водой, и он передал нам. Мы ее схватили. Как ее нужно было разделить на людей? Воду налили в кружку, и всем получилось по глоточку. Так досталась нам эта вода. Я говорю: «Дяденька, а я жить хочу». Он говорит: «Мы вас спасем. Кто из вас полезет, кто хочет спасаться?» Никто. Труп лежит, раненые. Только мама, я и сестра остались. Сестра с раненой рукой, она ее мазала йодом, прикрепила к доске.
Ночью нам была дана команда: «Будете ползти, только ползти, иногда перебегать, но когда немцы будут бросать осветительные ракеты, вы будете падать и "превращаться" в «трупы», то есть застывать в любом положении и так лежать и не двигаться». И так мы ползли: их человек десять и мы трое. Мы оказались в середине, чтобы не разбежаться. Бросают ракеты - превращаемся в «трупы». Когда они перестают гореть - начинаем двигаться. Но как мы ползем! По горячей земле, обгоревшим домам, перебегали, перелезали через них, но все ползли. И вот дошли мы до Бакинской, представь себе, с площади Ленина до Бакинской ползти. Нас спустили в окоп, где у них находился штаб. Когда мы сошли в этот окоп, там лежали сотни, тысячи пуль, гранат, ящиков, фитилей. Они поняли, что мы голодные, не помним, когда в последний раз ели, пили. Нам принесли целый котелок воды. Ты не представляешь, как мы пили! Пили взахлеб. Я говорю: «Я всю Волгу выпью!». Они дали нам каши, и вдруг команда. Они поднялись и говорят: «Не шелохнуться, сидеть в темноте». Оказывается, начался рукопашный бой. Он шел вокруг нашего окопа. Мы сидели внизу, а над нами немцы бились с нашими. Вот такой бой выдержали. Так мы просидели до утра. Было, конечно, страшно.
Наутро сползает к нам, я помню, лейтенант Трошин (это мы потом его имя узнали): «Вы живы?» - «Живы». - «Сейчас мы вас покормим и будем дальше спасать». Оказалось, многие уже погибли. Лейтенант Трошин тоже был ранен.
Переправы здесь уже не было. Мы поползли еще дальше. Когда мы приползли туда, там были сотни людей, и все они лазали в огромные трубы, как ящерицы, чтобы прятаться от снарядов, пуль, потому что бомбили. Ну, и мы тоже полезли. Тут подходит маленький дебаркадер и начинает переправлять на тот берег. Все люди кинулись, как бешеные, - каждый хочет спастись.
У нас с собой ничего не было, платьице и документы, больше ничего. Мы тоже побежали и растерялись в этой толпе. Мы думали только о том, как переправиться на тот берег. Большая сумасшедшая толпа лезет на эту баржу, все хотят туда попасть. Но кричат: «Переполнена! Уже нельзя!» И она отходит. Мы растерялись, мама кричит: «Мила!», Лида кричит: «Мама!». Мы нашлись в этой толпе. Но баржа, наполненная детьми, людьми всяких возрастов, не успела отойти, как в это время начали пикировать немецкие самолеты и бомбить. Представь себе, эти сотни людей, которые собирались жить, они горят, погибают, на них сыплются бомбы. Крик, стон стоит, кто-то хватается за доски, бревна... То есть мы опять остались живы. Столько было случаев, вроде погибаем, а живы. Счастливые, да?
У меня от эвакогоспиталя, в котором я помогала, есть хороший альбом, в котором написано: «Мы победим». Там речь Сталина, речь Молотова. Это мы слышали, когда еще было спокойно, можно было ходить, не было бомбежки, Везде в городе было очень много репродукторов.
Сначала мы жили в городе, а потом переправились сюда, на Тракторный. На Тракторном мы живем с 1944-го года. Все дома около базара были разрушены. Мы жили в 558-м доме. Это дом такой: середины нет, только бока стоят, где-то есть лестница, где-то нет. Но мы были рады. Мамина сестра жила здесь на 5-м этаже, в одной комнате с соседями. Крыши почти нет, если дождь идет, все льется, везде ставили корыта, ведра. Когда дождь кончится - выльем. А во! пробираться на 5-й этаж было ужасно: три ступеньки нет, а потом есть ступенька. На какие -то железки упирались, перила, которые остались Так таскали воду, передвигались. Так и жили, не были рады.
Вся улица Дзержинского была усеяна трупами. Зимой вообще здесь все померзло. Палатка белые были разбросаны на площади околс Дзержинского, памятник был тоже разрушен, в этих палатках и грелись…"
Александр спасибо за новые интересные сведения!
Однако приведенная фотография казни не относиться к описываемым событиям.
На сайте есть атрибутированная фотография с другого ракурса "Советские граждане — Елена Островская и двое неизвестных мужчин, повешенные за связь с партизанами, на Комаровской площади в Минске."
http://waralbum.ru/303260/
На 14 странице темы мной были выложены серия фото
В соседней ветке я уже дал ссылку на госархив, где появилось много сталинградских фоток. Одна из них позволяет с 90% вероятностью предположить место съемки серии - комплект зданий НКВД.
за привязку спасибо Дмитрию Зимину!
А более точнее можно привязать фотографии?
Какое именно здание штурмуют бойцы?
И где стоит фотограф?
здание на фото - жилой дом работников НКВД по ул. Краснозаводской
угол съемки
здание на фото - жилой дом работников НКВД по ул. Краснозаводской
угол съемки
Спасибо!
Добавлено: 25.03.2017 13:23:22
В центре города была одна переправа или несколько?
Можно ли как-то указать переправу(ы) на карте?
Можно ли как-то указать переправу(ы) на карте?
стр. 18 этой темы, сообщение 428. Там приведена схема 79 погранполка НКВД, где обозначены переправы в центре
79-й погранполк
"Ход боевых действий
а) к 13.00 14.9.1942 г. разведка донесла, что противник занял жел. дор. станцию Сталинград-1, автоматчики противника, не встречая сопротивления, наступали в направлении переправ.
б) к 14.00 младший лейтенант КУХАРЕНКО донес: "Вступил в бой с автоматчиками, с боем отхожу к позициям к району переправы №1". В 14.30 мл. лейтенант КУХАРЕНКО на огневые позиции отошел.
в) К этому времени до 25 солдат и офицеров противника, ведя огонь с автоматов с дистанции 150 метро, были встречены огнем обороняющихся, потеряв несколько человек убитыми, засели в развалинах здания, продолжая вести огонь по обороняющимся. Противник подтягивал силы, но стремление его к продвижению отражалось огнем застав.
г) к 16.30 вторая группа автоматчиков начала действия против обороняющих переправу № 2, имея в своем составе до 3-х ПТР и 1 крупнокалиберный пулемет, установленных в развалинах одного из домов, ведущие огонь по обороняющимся и переправочным средствам на реке. Лишь к 18.00 расчетами резервной заставы был открыт огонь по противнику из минометов, а также огонь из крупнокалиберного пулемета, взятого из одной из повозок, подлежащей переправе через реку.
На всем протяжении боя противника велся с неослабивающей силой.
В целях быстрее отбросить натиск противника, военком батальона повел группу бойцов, обороняющих переправу №1 в контратаку, контратакующие отошли на свои позиции.
К 18.30 представитель 13 Гвардейской СД сообщил военкому батальона о том, что в 22.00 на правый берег будут перправляться части этого соединения для действий по уничтожению автоматчиков.
Решено действиями застав обеспечить плацдарм для высадки переправляющихся подразделений. Это боем было выполнено.
В 23.10 один батальон указанного соединения высадился у переправы, начав свои действия по уничтожению противника в направлении жел. дор. ст. Сталинград-1. Вместе с этим батальоном действовала группа, обороняющая переправу № 1 до момента, когда противник отступил от переправ.
В 4.00 15.9.42 г. боевые действия застав были прекращены. В 6.00 15.9.42 г., в виду того, что противник был отброшен, за ночь переправились части КА и что переправы в силу воздействия по ним огня перестали работать, заставы начали переправу на левый берег р.Волга на подручных средствах для выполнения задач службы заграждения, очистки левого берега от лиц, не имеющих прав находится на нем.
В ходе боя противник потерял убитыми до 60 солдат и офицеров, уничтожено-подбито: 1 танкетка, 1 крупнокалиберный пулемет и 2 ПТР.
Потери застав: ранен красноармеец 2-й резервной заставы ДУБОВ И.Н., из состава привлеченных бойцов КА - убито 6, ранено 7 чел.
Пишу сюда, думаю по теме.
Ситуация следующая: позвонили с 1 канала, хотят в этом году снять к 9 мая передачу про Сталинградскую битву, нужны участники битвы, очевидцы (что бы рассказать на камеру). "Прошлогодних снимать не хотят, просят других. Во вторник пойду к "Детям Сталинграда", но на всякий случай спрошу форумчан:
У кого есть какая инфа по ветеранам Сталинградской битвы или гражданским пережившим ее в городе?
Земляки, помогите!
Прошлогодний ролик: http://www.1tv.ru/shows/dobroe-utro/pro-pobedu/stalingradskie-perepravy-prazdnichnyy-kanal-fragment-vypuska-ot-09052016
У меня теща 1936г. Всю Сталинградскую битву провела в городе. Как-то пробовали ее разговорить на тему войны. Особо ничего не получилось. Что меня тогда поразило, детское желание "чтобы язык был сахарный". Голод я так понимаю был неслабый.
P.S.
В приложенном изображении данные об ее отце, который пропал без вести. Если кто поможет понять где они жили, и куда вести поиски буду очень благодарен.
Приветствую!
А. Великодному: По всей видимости проживали на 3-й Набережной в Сталинграде -это сейчас ул.Чуйкова между 7-й Гвардейской и Пражской. Призван в штаб местной противовоздушной обороны (МПВО), штаб вроде находился в Комсомольском саду (надо уточнить).
На с. 16 темы выложена часть отчета 133-й ТБр. Есть ли возможность увидеть его целиком с ссылкой на архив (на "Памяти народа", я этот отчет не нашел)?
Приветствую !
Участнику форума "Max": Вероятно это из доклада ,, О БОЕВЫХ ДЕЙСТВИЯХ АВТОБРОНЕТАНКОВЫХ ВОЙСК СТАЛИНГРАДСКОГО ФРОНТА ЗА ПЕРИОД С 11.09. по 1.10.42г."
На "Памяти Народа" приведены не все документы, этого доклада там нет. Но посмотреть этот доклад можно - он был у Егора ( Егорыча).
Перевод немецкого отчета о бое за элеватор
с 58 стр.
